Golden Dragon (Мадам Жири)

Бирюзовое ожерелье

Из записок Н.А.Мамонова, профессора Санкт-Петербургского университета

Солнце перевалило за полдень, и я не знал, куда себя девать. Поезд на Санкт- Петербург должен был отправиться только на следующий день, вечером, так что у меня было больше суток абсолютного безделья, а это было состояние, к которому я не привык.

Я решил купить Наталье и Зине подарки и отправился на ярмарку. Пробираясь между рядами, набитыми цветными платками и матрешками, я услышал, как один мужик говорит торговке:

- Пойду-ка я потороплюсь, хочу успеть посмотреть, как Живой Труп фокусы показывает.

Торговка - видимо, жена мужика - с готовностью кивнула, и тот, подхватив несколько монет из выручки, отправился в сторону Кунавинки.

Меня это заинтересовало. Я подошел к торговке, которая, видя хорошо одетого господина, начала скороговоркой хвалить свои расписные деревянно- фарфорово-тканевые товары:

- А скажите, я вот слышал, что-то говорили о каком-то Живом Трупе, который показывает фокусы. Кто это и где?

- Ох, господин, да где же, как не на Кунавинке! Самое что ни на есть пристанище всяких фигляров да шарлатанов. Мой-то любит ходить на фокусы поглазеть, да и пусть ходит, лучше уж пусть платит за фокусы, чем за водку. А с тех пор, как этот Живой Труп появился, мой и вовсе туда зачастил. Каждый день ходит. Я-то не хожу, когда мне, мне ж торговать надо, а он своим шорным ремеслом когда знает, тогда и занимается. На Кунавинке это, господин, вон там, - она махнула рукой в сторону берега Волги.

Когда я оказался на Кунавинской окраине, мне не сложно было найти шатер, где давал представления Живой Труп - народ туда так и ломился. Я на всякий случай спросил дорогу у подвернувшегося на пути мальчишки, и тот ответил:

- Да, господин, вот туда и идите. Дайте монетку, господин, может, хоть у двери постоять...

Я дал ему три рубля и отправился к шатру. Сам не знаю, что меня так заинтересовало - может, профессиональное чутье, а может, просто делать было нечего...

Когда он появился перед собравшейся толпой - все больше мастеровые, иногда крестьяне - я сразу понял, почему у него такое прозвище. Его высокая стройная фигура была до предела истощена, а руки - единственное открытое место его тела - были и вовсе костями, обтянутыми кожей. По состоянию его тела и по движениям я сразу же поставил диагноз - физическое и нервное истощение - но этот человек обладал еще и немалым влиянием на толпу.

Одет он был в строгий черный костюм, лицо скрывала маска. Этот факт меня не удивил - на ярмарке действительно иногда хочется закрыть лицо. Фокусы были, конечно, восхитительные. Простодушный народ стоял открыв рот, да и меня заворожила невероятная ловкость и невероятное изящество его костистых пальцев.

А потом он стал петь, и вот тут я ахнул. Эти мастеровые и понятия не имели, как им повезло. Им не с чем было сравнивать. Но я, завсегдатай Александринского театра, слышал все лучшие голоса России и многих заезжих певцов - но никто не мог сравниться с этим...

Боже мой, думал я, почему этот человек тратит свой талант на низкопробную ярмарку? Да его с радостью возьмет любой оперный театр мира! Конечно, надо будет подлечить нервы и немного больше есть, но это все легко преодолимо.

Человек допел. Он слегка поклонился публике, и я решил, что представление окончено, но человек в маске не уходил, словно несколько секунд ждал чего-то. И дождался.

- Лицо! Лицо! Сними маску! Сними маску, Живой Труп! - заголосили из толпы.

Его руки на секунду сжались в кулаки, и я подумал, зачем он ждет, почему не уходит, зачем ему открывать лицо, если он хочет его скрывать... но тут его руки взлетели к лицу, и он сорвал маску.

Я опять ахнул. На этот раз - профессионально.

Я повидал на своем веку немало различных врожденных уродств, Россия славится этим, хотя, может, у нас просто много народу живет. Но это... Природа лишила этого человека практически всех мягких тканей лица, оставив почти голый череп, обтянутый кожей. Как будто бы этого было мало, у него были очень запавшие глаза, которых и не видно было толком, и очень плоский, курносый нос, считай, только две дырочки и видны спереди, а сбоку - вообще ничего. Да, похоже, я ошибся, сочтя, что Живым Трупом его прозвали за необыкновенную худобу.

Зрители таращились и моргали глазами. Некоторые показывали пальцами. Некоторые подвыпито смеялись. А он медленно повернул голову вправо, влево, чтобы все собравшиеся могли увидеть его безобразие со всех сторон. Но я-то видел не только деформированные черты лица. Я видел отчаянную душевную боль и немалый интеллект. Так вот почему он настолько истощен. Так вот почему он прозябает среди шарлатанов Кунавинки...

В ту ночь я заснул только под утро. Мысли о необыкновенном фокуснике не давали мне покоя.

Наутро я отправился на Кунавинку, но его шатер был пуст. Я спросил у какого-то крутившегося поблизости мальчишки, не знает ли он, куда направился Живой Труп. Эта кличка вызвала оскомину у меня на языке.

- Да... пошел, должно быть, на берег Волги, - ответил паренек, получив рубль. - Только вы туда не ходите, господин, он людей не любит.

Я пожал плечами. Я прекрасно понимал, почему он не любит людей.

- Эй, господин! - крикнул мальчишка мне вслед. - Он хорош с ножом, порежет вас, как пить дать!

Но я уже шел к берегу Волги.

Волга раскинулась внизу во всю ширь. Ниже по течению она шире, конечно, но и в Нижнем она уже значительна, неторопливая, основательная, широкая русская река, она всегда напоминала мне русскую хозяйку - такую же широкую, неторопливую, основательную.

Он сидел на берегу, на траве, и безотрывно смотрел на текущую воду. Несомненно, он услышал мои шаги, но не подал виду, что знает о моем присутствии.

- Простите меня, сударь...

- Уходите.

Это слово было сказано тем же прекрасным голосом, и у меня опять сжалось сердце. Сколько же теряют наши театры... Лицо ведь можно закрыть?

Я решительно сел на траву в нескольких шагах от него. Он сидел, согнув одну ногу в колене и вытянув другую, полуоткинувшись на пологий берег и положив руки на траву. Очевидно расслабленные раньше, теперь они были напряжены. Закрытое маской лицо по-прежнему не поворачивалось ко мне.

- Сударь, я хотел бы поговорить с вами.

- Я не даю частных представлений.

- Речь идет не о частном представлении.

Это заставило его повернуть голову.

- Вот как? Тогда о чем же? Сразу говорю, вряд ли вы меня заинтересуете, но все равно, мне интересно, что вы хотите мне предложить.

Очевидное противоречие этой фразы явно не было для него тайной, и в голосе зазвучали по-странному детские интонации.

И еще на одну вещь я обратил внимание. Он говорил абсолютно чисто, без акцента, на безупречном русском языке, и все же в его интонациях было что-то, что заставило меня подумать, что он иностранец. Но, не будучи лингвистом, я не мог определить, откуда он.

- Разрешите представиться. Николай Сергеевич Мамонов, профессор Санкт- Петербургского университета.

Он слегка склонил голову набок:

- Вот как? И профессор каких же наук вы, позвольте спросить?

- Медицины.

- Ах, медицины...

Он снова отвернулся и бросил камешек в воду.

- Я должен сказать... - я сглотнул, понимая, что говорить с ним будет нелегко, - что я никогда не видел и не слышал ничего подобного.

- Еще бы, - усмехнулся он.

- Я хотел бы предложить вам поехать в Санкт-Петербург.

- Для чего?

- Ну... у меня не то чтобы много знакомых в артистических кругах, но кое-кто есть. Я мог бы устроить вам прослушивание в Мариинском театре.

Он усмехнулся.

- Ну, не надо, профессор. Вы, так же, как и я, знаете о результате. Они придут в восторг при звуке моего голоса, потом потребуют снять маску, потом ахнут, потом сделают вид, что у них нет возможности меня взять. Я с подозрением посмотрел на него.

- Вы пробовали?

- В Мариинку - нет. Но я знаю людей. Достаточно хорошо, можете мне поверить! И вы тоже прекрасно знаете, что все так и будет. Так что вы хотите вовсе не этого. - Он внезапно повернулся ко мне. - Вы ведь профессор медицины, так? Хотите меня изучать, как лягушку, пришпиленную к прозекторскому столу? Я - интересный экземпляр, да? Ну нет, профессор, я предпочитаю фокусничать на ярмарке!

Вообще-то я не мог представить этому человеку немедленные доказательства того, что в Питере его ждет нечто большее, чем судьба ярмарочного уродца или предмета медицинских исследований. Да и кто я такой, в конце концов, чтобы приходить и что-то ему говорить? Он абсолютно прав.

- Извините, - сказал я и ушел прочь.

Я не оглядывался, но у меня было ощущение, что он озадаченно смотрит мне вслед.

- Профессор! Профессор!

Я вскочил с постели и накинул халат, на ощупь отыскивая ручку двери.

- В чем дело, Ольга?

- Была драка, кого-то тяжело ранили! Прибежал мальчишка, сказал, ему хорошо заплатили, чтобы только он нашел вас.

Ничего не понимая, кто мог бы искать меня в Нижнем, да еще для оказания профессиональных услуг, я быстро оделся и спустился в залу.

Ольга, горничная, указала мне явно перепуганного мальчишку-посыльного.

- Вы и есть Николай Сергеевич Мамонов, сударь?

- Я. В чем дело?

- Понимаете... - Парень явно мялся. - В общем, господин, этот... Живой Труп с ярмарки, его сильно порезали...

Я схватил его за руку и выскочил на улицу. Там уже ждала карета.

- Уф, господин, хорошо, что согласились, - сказал парень. - Я ж его знаю, если бы я вас не привез, он бы меня прикончил.

- Как это он бы тебя прикончил, интересно? - спросил я, прислушиваясь к стуку колес по брусчатке. - Если он так сильно ранен?

- Так ведь... да кто его знает, господин, - парень поежился. - Он ведь чернокнижник, кто знает, что он сделает. Только сделает, как пить дать.

Я пожал плечами в ответ на эту наивную запуганность.

Через полчаса мы приехали к шатру фокусника. Я выскочил из кареты и бросился внутрь.

Он лежал на тюфяке, его грудь была наскоро перетянута тряпками. Когда я вбежал, он повернул ко мне голову (маски на нем не было, и лицо было все в синяках) и прошептал:

- Спасибо, профессор...

Даже сейчас его голос был прекрасен.

Я раскрыл свой чемоданчик и приказал мальчишке раздобыть кипяченой воды. Раненый остановил его:

- Вон там, в самоваре...

Я осторожно развязал тряпки. Ранили его кошмарно, но я был вполне в состоянии отнестись к этому профессионально.

- Выпейте, - сказал я, поднося к его губам опиумную настойку.

Он покачал головой.

- Не надо.

- Это обезболивающее.

- Я знаю. Не нужно. Я потерплю.

- Как знаете.

Выдержка у него оказалась потрясающая. Он застонал только один раз, и то очень тихо. А так просто лежал, сжав зубы, и молчал, пока я обрабатывал раны. Когда я закончил, я дал ему воды. Он молча выпил и закрыл глаза. Я собрал вещи в чемоданчик и присел рядом с ним. Он открыл глаза и посмотрел на меня.

- Спасибо вам, профессор. Извините, что потревожил вас среди ночи. Сколько я вам должен?

- Ничего вы мне не должны, - сказал я. - Вообще-то вас надо было бы отвезти в больницу.

- Не нужно.

Спорить с ним было явно бессмысленно.

- По крайней мере, за вами есть кому ухаживать?

Он усмехнулся.

- Да уж как-нибудь обойдусь.

- Что вы с собой делаете? - спросил я. - Вам нужно лежать в постели не меньше двух недель!

На его лице возникло выражение детской угрозы.

- Профессор, не указывайте мне. Я и сам разбираюсь в медицине. Я попросил вас приехать только потому, что промыть самому себе эти раны мне было не под силу.

Я вздохнул.

- Я понимаю, - сказал я и укрыл его одеялом. - Ну что же, другого выхода у меня нет...

Я отпустил возницу, приказав ему доставить мальчика домой, опустил полог шатра и сел рядом с раненым.

- Как вас зовут? - спросил я.

- Живой Труп, вы же знаете.

Я покачал головой. Терпение, сказал я себе.

- Я пробуду с вами по крайней мере несколько дней. Как я могу обижать вас этой гадкой кличкой?

Его узкие губы изогнулись в жуткой усмешке.

- А я привык!

- А я нет! - меня неожиданно взяла злоба. - Я не считаю нужным сам себя так оскорблять - ставить себя на одну доску с низкопробной толпой и пользоваться дурацкими кличками! Как вас зовут?

Он неожиданно расслабился, усмешка исчезла.

- Эрик, - тихо сказал он.

От неожиданности я потерял всю свою злобу и тихо спросил:

- А дальше?

- Неважно, - он опустил веки. - Называйте Эриком.

- Хорошо. Тогда называйте меня Николаем.

Он кивнул.

- Хотите пить?

Он опять открыл глаза:

- А вы?

- Вообще-то да, - заметил я.

- Вам придется самому разогреть самовар...

- Я понимаю.

Меня разбирало любопытство.

Судя по всему, Эрик был молод, ему было лет двадцать или около того. Мне было очень интересно узнать про него все, что можно - откуда он, где учился своему необыкновенному искусству, есть ли у него родственники. Он был настолько выше обычных ярмарочных шарлатанов, что одна мысль о его низкопробной профессии заставляла мое сердце сжиматься.

Возможно, думал я, за время его болезни я это выясню. Но сейчас ему нужен был покой.

Когда я напоил его чаем и выпил сам, Эрик сказал:

- Принесите мне, пожалуйста, маску. Она вон там, в углу. Не надо вам на меня смотреть.

Я покачал головой.

- Я медик, - сказал я. - Такие вещи меня не пугают. А вам в ней будет тяжело дышать.

Он внезапно задохнулся.

- Да что вы говорите? - в его тихом голосе отчетливо звучал гнев. - Тяжело дышать? А вы думаете, мне очень приятно, когда вы на меня смотрите? Думаете, мне легко дышать?

Я моргнул и обозвал себя идиотом.

- Простите.

Я принес маску. Он потянулся было к ней, но я удержал его руку:

- Не надо тревожить повязки.

Он замер в каком-то шоке, пока я надевал на него маску. Потом отдышался и вроде бы расслабился.

- Вам больно, - заметил я. - И вам нужно спать. Может быть, вы все-таки выпьете обезболивающее?

Он молча принял опиум и через несколько минут уже спал.

Более любопытного медицинского случая в своей практике я не припомню. Эрик выздоравливал с потрясающей быстротой. На следующий день, проснувшись, он уже чувствовал себя значительно лучше и даже порывался встать, но я не позволил. Я не был уверен, что он меня послушается. В любом случае, я видел, что через неделю он уже сможет подняться на ноги. Да... дорого бы я дал за возможность понаблюдать за ним в университете. А пока я наблюдал за ним в Нижнем Новгороде.

Вечером я спросил его, откуда он родом.

- Неважно.

- Эрик, это действительно неважно. Вы великолепно говорите по-русски, но вы, по-моему, не русский. Да и имя у вас не русское. Мне интересно, но если не хотите, не говорите.

- Из Франции.

- А в России вы давно?

- Полгода.

- И за полгода вы так изучили русский?..

Он пожал плечами. Это движение заставило его поморщиться от боли.

- Oui, - сказал он. - Pourquoi pas?

Через три дня я все-таки спросил у него:

- Кто же вас так поранил?

Эрик махнул рукой (я еще не позволял ему вставать, но уговорить его лежать спокойно было просто невозможно):

- А, не все ли равно?

- Ну как это все равно? Можно же поставить в известность полицию...

Он от души расхохотался, но тут же закашлялся и схватился за грудь, и мне снова пришлось применять свои профессиональные знания.

Когда Эрик немного отдышался, я с мягким упреком сказал ему:

- Во-первых, вам еще нельзя так резко двигаться, а во-вторых, что вы нашли такого смешного?

- Да то, что я-то жив... - хрипло прошептал он. - А вот трое из этих...

Я секунду не мог понять, что он имеет в виду. Потом до меня дошло, но я не мог поверить:

- Вы... убили... троих?

Он пожал плечами (и опять поморщился. Бесполезно было взывать к его благоразумию. Настолько эмоциональному человеку просто необходимо выражать свои чувства в движении):

- А что мне... оставалось? Они хотели убить меня.

- За что?

Он осторожно (слава Богу!) поднял руку и указал на свою маску:

- Вот за это. - Эрик усмехнулся. - Я оскорблял их эстетический вкус.

- Кто они были?

- Бродяги, пьяные шарлатаны... их было пятеро. Двое ушли живыми, хотя шкуры я им проколол. Трое... были слишком настойчивы.

Что я мог сказать? Да уж, в полицию тут лучше не обращаться. Но как худой, истощенный человек справился с пятью противниками?

Я знал, что такое пьяные бродяги. Временами, особенно в компании себе подобных, они звереют, а мускулы у них бывают просто бычьи. Я представил себе эту картину - пять осатаневших амбалов против Эрика - и вдруг понял, что жалею, что меня там не было. С пистолетом.

Je ne l'ai pas dit qu'ils voulaient le collier de turquoise que j'avais acheté à un vendeur d'Astrakhan. J'aimais bien ce collier et je l'ai acheté juste pour l'avoir et l'admirer. C'est sûr que je ne pourrai jamais le porter ou donner à quelque femme de moi! Mais ces bêtes ne pouvaient pas le comprendre. L'idèe que moi, un homme si laid, peux avoir ce beau collier, les a offensés. Ils se considèraient plus dignes de l'avoir. Mon ètat, c'etait le resultat... mais j'ai gardé le collier.

На следующий день он уже пытался сесть, а еще через два дня настоял, чтобы я помог ему подняться с постели. Пройдя туда-сюда по своему шатру, он в изнеможении упал на постель.

- Куда вы торопитесь? - спросил я.

Его ответ был совершенно ни к селу ни к городу (по крайней мере, так мне показалось):

- У вас есть дети, профессор?

Я немножко опешил:

- Дети? Да, есть дочь. Наташа. А что?

- На-та-ша, - он как будто попробовал имя на вкус. Не знаю, как оно ему показалось, но я никогда не слышал, чтобы дочкино имя звучало красивее, чем в его устах. - И жена есть?

- Да, конечно.

- А где они?

- В Санкт-Петербурге.

- Они вас ждут?

- Да. Но я отправил им телеграмму, что задерживаюсь.

Эрик усмехнулся:

- Вот видите, а говорите "куда торопиться". Вы, профессор, по-видимому, такой же упрямец, как и я, значит, мне нужно побыстрее встать, чтобы отпустить вас.

Я несколько секунд смотрел на него, а потом предложил:

- Эрик, поедемте со мной.

Он покачал головой:

- Не-а.

- Эрик, я же не собираюсь на вас опыты ставить! Просто здесь, на ярмарке, среди всякого низкопробного сброда, вы пропадете.

Он прикрыл глаза.

- Я не пропал у цыган, когда был еще совсем ребенком. Правда, для того, чтобы не пропасть, мне в конце концов пришлось стать убийцей... Но так или иначе, я свободен и кое-чего стою. А пропаду... никто плакать не будет.

Я положил ладонь на его руку:

- Я буду.

Он, казалось, вообще не почувствовал моего прикосновения.

- Бросьте. Вам нравится мой голос, но не я сам. А я - это далеко не только голос. Это еще и лицо, и мой упрямый нрав, и вообще... Нет, профессор. Где я там буду жить? Вы же меня к себе не возьмете?

- Возьму.

Он открыл глаза и усмехнулся:

- А что скажут ваши жена и дочь?

- Они будут вам очень рады.

- Нет. Не будут. Я... знаю. Я дорогой ценой заплатил за это знание. Я видел, как женщин тошнило, когда я снимал маску. Еще ни одна не смотрела на меня спокойно. А носить маску все время я не смогу - та же Наташа из любопытства стащит ее с меня во сне, чтобы посмотреть, на что я похож. И тогда вы выгоните меня. Нет, нет, вы просто очень вежливо скажете: "Извините, Эрик, но Наташа... я просто не могу держать вас у себя..." И может быть, даже дадите денег на билет до Нижнего. И будете считать, что выполнили свой, так сказать, моральный долг гуманиста. А у меня, между прочим, есть еще и душа... Нет уж, профессор, я лучше на ярмарке останусь.

Я еще раз попытался убедить его, но он молчал. Я подошел к нему. Он спал. Или очень хорошо притворялся. В любом случае, он больше не отвечал на мои вопросы.

На следующий день, проснувшись, я обнаружил, что его нет. Шатер был пуст, все осталось на месте, исчезли только кое-какие мелочи. Сколько я ни искал его, так и не нашел, и никто не мог мне сказать, где он и куда ушел. Никто его не видел. Мне ничего не оставалось, кроме как идти на вокзал и покупать билет на ближайший поезд в Санкт-Петербург...

Je me mordrais les lèvres sous le masque en voyant son depart. Le train etait parti, et moi, je restais à la station longtémps après, en regardant rien, en voyant rien.

Я, несомненно, поддался очарованию его мужества и голоса. Когда между Эриком и мной оказались несколько часов и несколько сотен километров, наваждение прошло, и я понял, что он был во всем прав.

Ну что ж. Я ведь не могу изменить жизнь всех несчастных и обездоленных на свете...

Я раскрыл свой чемоданчик, с удовольствием думая о предстоящей встрече с Зиной и Наташкой, и стал перебирать гостинцы, которых я им накупил в Нижнем. Среди платков, пряников и кукол я вдруг увидел вещь, которую совершенно точно не покупал: бирюзовое ожерелье с позолоченной каплевидной подвеской.

Я так и не понял, откуда оно взялось, но Наташке оно безумно понравилось.